Опубл. в журнале «Континент» 2004, №120

19 июня исполнилось 90 лет со дня рождения митрополита Сурожского Антония (в миру Андрея Борисовича Блума). Беседа, которую мы публикуем, состоялась в Лондоне 18 апреля 2001 года. Владыка Антоний отвечал на вопросы, размышлял о роли Церкви в новой России. Собеседницей его была Валентина Матвеева — режиссер Леннаучфильма, автор видеолент с беседами владыки Антония, фильма “Встреча” (о Сурожской епархии) и фильма “Прощание” (о похоронах владыки). Она любезно предоставила редакции ответ на один из этих вопросов. Подготовила текст к печати Елена Майданович.

МИССИОНЕРСТВО ЦЕРКВИ

Мы о Церкви часто (мне кажется, слишком часто) думаем как о том месте, куда мы можем прийти, встретить Господа, успокоиться, быть под Его крылом и под покровом Божией Матери, а затем, окрепши, оживши, идти обратно домой. Мы очень редко думаем о Церкви как о том месте, где мы получаем зарядку, где мы встречаемся лицом к лицу с Самим Господом и слышим от Него Его последнее поручение апостолам: идти в мир и принести в весь мир радостную весть о том, что весь мир, каждый человек так Богом любим, что Бог Своего Единородного Сына послал на смерть для того, чтобы можно было спасти каждого человека.

Христос Свое дело совершил, апостолы вышли в мир и совершили свое дело проповеди, многие из них пострадали, <претерпев> жестокие мучения и смерть. Их ученики тоже шли во все края света, который тогда был доступен, и каждому человеку приносили весть: “Ты любим, ты Богом любим! Надейся на Бога, надейся на себя самого, — не нагло, не превозносясь, но веря, что, если Бог тебя может любить, то все тебе возможно”.

И мы являемся посланниками. В этом смысл миссионерства. Смысл этого слова, — “посланничество”, и ничего в этом нет как бы профессионального, “технического”. Это не должность каких-то людей, специально выбранных для того, чтобы они шли и говорили, проповедовали, это роль каждого верующего. Как сказано у апостола Петра, мы все — царское священие, язык свят, т.е. освященный народ (1 Пет 2, 9) и нам дано знать Бога и идти в мир для того, чтобы весь мир мог Бога познать, мог из безнадежности, из страха, из мрака выйти в область надежды, в область радости, в область победы, но победы не своей собственной, а Божией победы, которая через верующего льется во весь мир.

Мне кажется, что мы слишком часто забываем свою миссию, т.е. свое посланничество. Так часто бывает, что человек приходит в церковь со своим горем, со своей нуждой и получает утешение, крепость, и затем, успокоенный, идет домой, но не для того, чтобы принести Благую Весть о том, что если Бог меня может так переменить, то Он весь мир может переменить. Это очень важный момент. Мне кажется, что мы должны научиться рассматривать Церковь не как “миссионерское общество”, а как Тело Христово. Отец Сергий Булгаков говорил, что Церковь — это продолжение воплощения Самого Христа. Когда мы крестимся, мы делаемся членом Тела Христова. И мы, как Тело Христово, исполненные благодатью Святого Духа, должны идти в мир и принести миру эту неописуемую радость и уверенность, — не самоуверенность, а уверенность, что Бог нас любит, что нельзя терять надежду. Это первое, что я хотел сказать.

В этом отношении Церковь очень многое потеряла. Первое поколение христиан, не только святые апостолы, но их ученики, и те, которые обращались к вере через них, загорались таким пламенем, для них жизнь вдруг делалась такой новой, такой полноценной, что они не могли не говорить о ней другим людям. Ведь мы знаем из собственного маленького, ничтожного опыта: когда мы прочли какую-нибудь книгу, которая нас увлекла, в которой мы нашли глубину и свет, и смысл, мы ведь идем от человека к человеку и говорим: ты это читал? непременно прочти! У тебя ее нет? я тебе ее подарю!..

И вот так мы должны были бы идти в мир, после того как встретили Христа в своей жизни хотя бы один первый раз и продолжаем Его встречать за каждым богослужением. Причем каждое богослужение нас обогащает тем, что в общих молитвах, в действиях, в присутствии других людей мы получаем новую уверенность в том, что наш опыт, в котором мы могли бы, может быть, даже сомневаться: а вдруг этого не было, вдруг это была иллюзия? — не иллюзия, это опыт целого народа, целой общины. И это мы в значительной мере потеряли.

Если вы подумаете о себе самих, как я думаю о себе, если вы подумаете о той общине, в которой вы живете, вы, наверное, почувствуете, что люди толпой льются в храм для того, чтобы получить утешение, укрепление, прощение, помощь. Я даже не уверен, что мы все стремимся в храм для того, чтобы встретить друг друга, а только Господа. А вместе с этим, есть древнее присловье: кто видел брата своего, тот видел Бога своего. Каждый из нас — икона Христа, может быть, несовершенная, может быть, оскверненная, но икона, и к каждому мы должны относиться как к святыне. Когда мы все укрепимся через это познание, через этот опыт, мы можем выйти в мир, чтобы говорить людям о том, что они Богом любимы. Это — наша проповедь. Есть замечательное место у английского писателя, К.С.Льюиса, который говорит, что разница между верующим и неверующим заключается в том, что неверующий — словно статуя: он может быть прекрасен, но он не живой. Верующий может быть вовсе не таким совершенным с виду, как статуя, как изваяние, но он живой. И вот, несмотря на то, что мы не прекрасны, мы должны идти в мир, потому что мы познали Христа, Который нас послал в этот мир делиться нескончаемой радостью. Мы будем встречать людей, которые нам скажут: “А что у меня общего с Богом?” Я, кажется, уже упоминал в какой-то беседе, как ко мне в России подошел молодой офицер и спросил: “Что у меня общего с Богом, чтобы я в Него верил?”. И я ему задал вопрос: “А вы хоть во что-нибудь верите?” — “Я верю в человека”. Я сказал: “Это у вас общее с Богом. Потому что Бог так верит в человека, что Он нас создал, Сам стал Человеком для того, чтобы нас спасти от погибели, которую мы сами на себя навлекли, и продолжает верить в человека, несмотря на то, что человек часто в Него не верит”. Офицер на меня посмотрел и сказал: “Я об этом никогда не думал”, и ушел.

Я не знаю, что дальше было. Но мы можем к каждому человеку, самому безбожному, неверующему подойти и спросить: во что ты веришь? — и оказывается, что он верит всегда во что-то, во что Бог верит. Я сейчас не говорю о политических системах, но о каком-то человеческом содержании. Так что миссия наша неотъемлема от нас. Мы не можем быть верующими и не быть посланниками Божиими. Это ведь замечательно. А мы видим, сколько миллионов людей приходит в Церковь для того, чтобы получить новую жизнь и унести как бы за пазухой, поделиться ею, может быть, с самыми дорогими: с женой, с детьми, с самым близким другом, и вместе с тем могут посмотреть вокруг себя и сказать: “Эти люди мне чужды, я с ними делиться не буду”. Помню, я как-то разговаривал с одним священником Зарубежной Церкви, и он мне говорил, как он ненавидит коммунизм. Я его спросил: “А вы разве не помните, что нам велено любить наших врагов?”. И он мне ответил: “Моих врагов я готов любить, Божиих — ненавижу”. Вот с этим нельзя уходить из церкви.

Это, конечно, крайний предел, но тем не менее, мы часто как бы “уходим в Церковь” без озабоченности о тех людях, которые вне Церкви. Или, если мы о них озабочены — потому ли, что мы в священном сане, или потому, что у нас такое настроение, — то мы хотим их “обратить”, т.е. если я посмею так выразиться, сделать их подобными нам самим. Чтобы у человека были мои мысли, мои чувства, чтобы он жил, как я, может быть не живу, — но думаю, что живу, или притворяюсь. И вот это очень важно. Я настаиваю на этом, потому что вопрос миссионерства для меня абсолютно центральный. Я к Богу пришел не через Церковь. Я встретил Бога в момент, когда хотел убедиться в том, что Его нет и что мне до Него никакого дела быть не может. И тогда я встретил Христа, и после этого у меня осталось только одно желание: поделиться с другими людьми этим чудом: не Церковью, не церковностью, не богослужениями, не молитвами святых, а тем, что я знаю Христа, я уверен, что Он есть, он мой Спаситель, он ТВОЙ Спаситель, Он смысл твоей жизни, как и моей жизни.

Так думали апостолы. У них не было богословия в том смысле, в котором мы его изучаем в богословской школе, не было никаких богословских трудов, которые они могли бы читать. Они шли с горячим сердцем, с пламенем в душе. И люди, которые их встречали, наверное, говорили: “Что это за человек! он не как мы, он какой-то живой, в нем огонь горит. Я холодный; как бы мне согреться от него! Чем он может поделиться со мной?” Вот какими мы должны бы быть.

Богословие пришло позже, и не всегда удачно. Вы наверно знаете, что я богословию не учился но я кое-что читал и каких-то замечательных людей встречал. В этих замечательных людях — в отце Георгии Флоровском, в отце Сергии Булгакове, во Владимире Николаевиче Лосском и во многих других (потому что я рос в период, когда самый цвет эмиграции руководил нашей мыслью) мы видели (и это нас поражало) не умственные выкладки, а то, что они горят опытом о Боге, любовью к Нему, знанием о Нем и всем этим делятся. Причем, делятся очень разно, в зависимости от того, с кем они говорят, о чем они говорят. Иногда они были выше уровня того, кто слышал. Я тогда был подростком и не всегда понимал, что отец Сергий Булгаков, или Владимир Николаевич Ильин, или другой кто говорит, и тогда я как бы складывал в сердце то, что сказано, в надежде, что рано или поздно, может быть, пойму, но смотрел на них и думал: они говорят из внутреннего опыта.

Вот тема Церкви — говорить из внутреннего опыта. Причем этот внутренний опыт должен быть моим, а не только повторением. Когда мы проповедуем, когда мы читаем богословские лекции, недостаточно людям говорить: святой Иоанн Златоуст говорил то-то, святой Василий Великий учил так-то, святой Серафим Саровский сказал то-то. Потому что люди, слушая, смотрят на нас и думают (осмелюсь еще раз так выразиться): “и напрасно говорил! Если единственный результат речи этих великих духовных лиц — этот человек, то не стоит их читать”...

То же самое можно сказать о церковной молитве. Дьякон, когда служит, должен слова церковной молитвы говорить от себя, он должен их довести до своей души, чтобы это была его беседа с Богом. Если он просто эти слова произносит, потому что это — святые слова, они не дойдут до людей, а если дойдут, то только чудом, несмотря на него, а не благодаря ему.

Как-то при мне в одном московском храме служил диакон, и первую ектенью он пел, как концерт. Когда он вернулся в алтарь, я ему сказал: “Отче, так молиться нельзя! Говорите с Богом, а не пойте Ему песенки”. И он мне ответил: “Я певец из консерватории и приношу Богу самое лучшее, что у меня есть”. Не дай Бог! Этого нам не нужно. Если мы хотим услышать такое пение, мы можем сходить в консерваторию. А мы должны вернуться к тому, как раннее поколение говорило из собственного опыта. У нас есть громадное количество молитв, песнопений, громадное количество духовных писаний, которые мы должны прочесть и довести до самых глубин своего существа. Если они остаются только у нас в разуме, то они напрасно были написаны. Это ужасно сказать, но это так, потому что если ты повторяешь спасительные слова, которые могут спасти другого, а тебя не спасают, до твоей души не доходят, то ты кощунствуешь. Опять-таки скажу: мы должны научиться, когда совершаем богослужение, когда молимся вслух с другими людьми, говорить с Богом этими словами, словами святых, которые превосходят нас, но должны стать нашими. И тогда люди воспринимают.

Знаете, мне вспомнилось: до войны я был доктором в одном детском лагере, и мы как-то засиделись, разговаривая, с группой старших мальчиков и девочек. В какой-то момент я им сказал: “Ну, теперь идите спать, а я пойду прочту вечерние молитвы”. Они отозвались: “А почему бы нам не пойти с тобой?” Я сказал: “Ну если хотите, идите, но я буду молиться от себя, а не для вас”. Я прочел вечерние молитвы и почувствовал, что они не уходят, прочел другие молитвы… — и так до пяти часов утра мы молились вместе. Они не заметили, как прошло время, потому что я им не декламировал молитвы, а я с Богом разговаривал. Я не хочу сказать, что я способен на такую молитву, но в тот день Господь мне дал такую тишину в душе, такую любовь к этим мальчикам и девочкам, подросткам 16-ти — 18-ти лет, что я с Ним говорил и это доходило до них. Вот как мы должны бы молиться в церкви, те из нас, которые служат, и так должны быть мы в состоянии слушать эти молитвы.

Но между текстом и слышащим, увы, бывает мое недостоинство, моя неспособность так молиться этими словами, чтобы они звучали правдой, Божией правдой, искренностью хотя бы. Вот это нам надо менять в Церкви, потому что не всегда это мы встречаем в каждом храме и на каждом богослужении, в каждом дьяконе, в каждом священнике или епископе. Красота должна вырастать из содержания, красоту надеть на содержание нельзя. В этом отношении каждый священник, каждый служащий должен читать, перечитывать и продумывать наше богослужение и доводить до своего сердца, и знать, может ли он это сказать правдиво и искренне; а если нет, то каяться в этом.

Есть молитва в начале литургии, где говориться: Господи, Твоя слава непостижима, держава бесконечна, а дальше: милость безмерна, человеколюбие неизреченно... И сколько раз я встречал людей, которые первое могут сказать: они видят Бога во славе, великим Богом. Но они не могут сказать, что в своей жизни встречают постоянно Его милость, Его человеколюбие. И тогда надо перед собой ставить вопрос: могу ли я эти слова сказать честно и правдиво? в какой мере эти слова остаются истиной, несмотря на то, что я полностью их не могу воспринять? Это долг священника и служащих с ним, но это также обязанность каждого верующего — так воспринимать то, что он слышит, чтобы каждое слово было истиной.

А когда мы молимся частным порядком, мы должны молиться, повторяя слова святых, и те слова, которые мы от души можем сказать, — сказать от души. Где у нас нет понимания, сказать: Господи, я верю, что этот святой знал, что он говорит, я эти слова Тебе преподнесу от его имени, а его прошу эти слова, когда они будут долетать до Тебя, оживить своей молитвой и мне помочь понять. А некоторые слова я не могу сказать, они были бы ложью, я их не скажу сегодня. Я должен набраться духовного опыта…

Это все вопросы, которые требуют от каждого верующего, но в частности и особенно от епископа, от священника, от дьякона правдивости, искренности. И только тогда наша Церковь станет той живой Церковью, какой была Церковь Апостольская, когда мы это сможем осуществить. Одними богослужениями, одними проповедями, одним чтением Святых Отцов, одним преподаванием богословия мы этого сделать не можем, потому что когда мы повторяем то, что до нас не дошло, люди знают: ну да, это он в семинарии выучил, а что он сам об этом знает?

И вот мне кажется, что обновление Церкви связано с миссионерством, т.е. с тем, что мы должны с другими поделиться этим опытом, этим содержанием. Церковь должна меняться в том смысле, что должна все больше осознавать, не только в лице духовенства, но в лице каждого верующего — как он слышит, как он повторяет, как он читает эти молитвы про себя дома или в храме.

И еще: как мы живем. Проповедь апостолов была в их житии, в том, как они жили. Люди смотрели на верующих, на христиан, которых жгли на кострах, и, как нам рассказывает древний писатель Тертуллиан, восклицали: “Что это за люди? Как они друг друга любят!” Можно ли это сказать теперь про нас, верующих? Любим ли мы друг друга так? Дам пример. Я служил в одном храме Москвы, давал крест в конце службы, и одна женщина выпихнула из ряда другую и бросилась ко кресту. Я ее остановил, сказал: “Стань здесь рядом и подожди, чтобы все прошли”. А та, которую выпихнули, повернулась к ней и сказала: “Вот когда мы выйдем из храма, я тебе морду набью!” И это было после Божественной литургии! Я обеих заставил ждать, пока полторы тысячи человек подошли ко кресту, и потом с ними поговорил об этом: неужели так на них воздействовала крестная смерть Христа, Его Воскресение, Его проповедь Евангелия, молитвы святых, которые мы читали?

Этот вопрос мы должны себе ставить, потому что церковь должна быть постоянно обновляема в нашем лице. Не церковь через заглавное “Ц”, а церковь в лице меня и тебя, и ее, и его, и нас. Это очень, очень важно. И только тогда Церковь станет явлением Христа на земле, когда люди будут смотреть на нас, слышать нас и говорить: “В этих людях есть что-то, чего в нас нет. В них живет Бог, в них действует Бог”.

То же самое можно сказать в отношении нашего вероисповедания. Мы можем повторять совершенно грамотно слова Символа веры, мы можем повторять учение Церкви о том, о другом, но как часто это бывает механично, как часто это не наш опыт и не наша вера. А пока это не станет нашим опытом и нашей верой, мы не вошли в Церковь, мы еще не говорим от имени Церкви. Нам надо задуматься в наше время над тем, что люди могут понять, когда мы им повторяем то, что писали Отцы Церкви в IV, V, VI, VII веке. Понятно это или нет? Это же рождалось в совершенно иной обстановке. Это говорили люди, которые были гонимы, родные которых умирали в тюрьмах, в застенках, на кострах, в ссылке. А мы все это слышим, сидя в кресле или стоя уютно в храме...

И еще мне вспоминается одно слово, которое отец Георгий Флоровский сказал. Более православного, радикально православного человека я не встречал до сих пор. И я помню, как он мне сказал: “Вы должны помнить, что Соборы справедливо осудили ереси, но одного Соборы не сделали: они не дали такого ответа еретикам, которой бы их обратил”. Это у меня осталось на душе. Я верю, верю в истину Православия, но нам надо научиться эту истину передавать так, чтобы люди понимали. И говорить человеку: “Ты — еретик! Ты ошибаешься, ты не прав, ты вне Церкви” — никому не помогает. Ни тому, кто говорит это, ни тому, кто это слышит. Иногда можно сказать человеку: “Да, ты Богом любим, да, ты о Боге знаешь многое, но ты выражаешь не так. Я тебе объясню, в чем разница, в чем дело”. Иногда бывает, что человек ставит вопрос на той плоскости, на которой невозможно с ним говорить. Я вспоминаю статью, которая была написана лет пятьдесят тому назад о споре между западным философом и православным епископом из Греции. Этот философ требовал от епископа, чтобы тот ему доказал неправду католичества на основании той философии, которой он держится, а эта философия никак не поддавалась к изложению православной веры. И в результате получилось, что епископ не смог убедить философа, не потому что он не был прав, а потому что контекст, форма была такая, что он не мог ею воспользоваться.

То же самое относится к тому, как мы разговариваем с иноверными. Сказать, что они не правы, очень просто. Я прав, потому что я православный. Сказать им: “Обратитесь, и тогда вы поймете”, — никто не воспримет в такой форме. Мне вспоминается, как когда мы стали членами Всемирного Совета Церквей, от нашего имени выступал владыка Иоанн (Вендланд). Он сказал короткое слово, где поблагодарил Всемирный Совет Церквей за то, что они нас приняли в свою среду и открыли нам свое сердце. И он сказал вещь, которую я никогда не забуду: “Мы вам не принесли с собой новую веру. Мы принесли вам исконную евангельскую веру, которой вы отчасти изменили на основании человеческих измышлений. И вот мы вам отдаем вашу собственную веру и надеемся, что вы принесете из нее тот плод, который мы по своей греховности не сумели принести”. Вот это была проповедь Евангелия, это для меня встреча с инославным, иноверным.

И это относится не только к инославным — католикам, протестантам и т.д. Это относится даже к языческому миру, потому что человек, который верит в Бога, в конечном итоге верит только в Того Бога, Который существует. Человек, может, Его не понимает, Его образ может быть изуродованным или фантастическим, но когда человек стоит и молится, его слушает только Тот Бог, Который есть. Я вспоминаю, как мы с владыкой Иоанном в Дели вошли в языческий храм послушать, как люди молятся. Началось это забавно в том смысле, что при входе в храм мы должны были снять башмаки. И мы их сняли, а сторож нас остановил и говорит: “О, не оставляйте свои башмаки здесь. Они же хорошие, украдут! Я их возьму к себе в контору”. И вот с босыми ногами мы вошли в храм. Этот храм посвящен всем религиям, поэтому там отделения, и в каждом отделении люди молились по-своему, а мы переходили из отделения в отделение, становились на колени и молились Иисусовой молитвой. И когда мы вышли, владыка Иоанн мне сказал: “Как замечательно! Все эти люди молятся по-иному, но они молятся единственному Богу, Который есть. Они смотрят на слона, на обезьяну, на корову, потому что это для них как бы зацепка, которую они себе создали, а слышит их только Тот Бог, Который есть”.

Мне вспоминается и другое. Когда-то я разговаривал с Владимиром Николаевичем Лосским, и он говорил, что у язычников настоящего знания о Боге нет и быть не может, потому что только во Христе мы можем найти Бога. Я спорить не смел, потому что мне было тогда двадцать с небольшим лет и я его слишком почитал. Но я вернулся домой, взял Упанишады, т.е. древние индийские писания, выписал из них восемь изречений, пришел к нему и говорю: “Владимир Николаевич, я, когда читаю Святых Отцов, выписываю то, что меня поражает. Я всегда под цитатой пишу имя того Отца, который ее написал, а здесь восемь цитат без имен. Вы можете узнать по содержанию, кто из Святых Отцов писал?” Он взял: “О, да!” и написал под каждой цитатой: Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, Симеон Новый Богослов и т.д. Когда он кончил, я ему сказал: “А знаете что, это индийские Упанишады”. И он на меня посмотрел и сказал: “Мне над этим надо подумать”.

И то же самое мы видим у старца Силуана. Он когда-то разговаривал с миссионером, который в Китае был и говорил, что китайцы безнадежны, их никаким образом нельзя обратить. Силуан ему говорит: “А что вы делаете для того, чтобы их обратить?” — “Я иду в капище, стою там и потом начинаю кричать: что вы здесь делаете, молитесь истуканам! Вы разве не видите, что это дерево, камень, что они никак отозваться не могут на ваши мольбы?” — “Что дальше бывает?” — спрашивает Силуан. — “Они меня хватают и выкидывают вон и бьют при том!” Силуан говорит: “А знаете что, в следующий раз вы пойдите в храм и постойте и посмотрите с каким благоговением и какой верой они молятся. И когда они кончат молиться, вы подойдите к одному из их жрецов или священников и скажите: я наблюдал, как молились вы и ваши люди. Расскажите мне о своей вере”. Он вас возьмет и посадит на ступеньках около храма и будет рассказывать. И каждый раз, когда он скажет что-нибудь, что открывает как бы дверь, вы ему скажите: “Как это прекрасно! Если бы прибавить к этому ту или другую мысль — а вы им повторите из Евангелия,— как это было бы полно”. И этим вы положите семя в его душе”.

И вот нам надо научиться в церкви быть живыми людьми, чтобы между нами и Богом не стояли никакие формулировки, никакие формы. Я не хочу сказать, что надо их презирать. Я люблю богослужения, я стал священником, потому что любил богослужение и люблю; но для многих оно не доходчиво, а Бог доходчив до КАЖДОГО. И нам надо в проповеди, в молитве, в том, как мы себя держим, открывать людям этот путь. А этот путь не легко открыть.

Я не помню, рассказывал ли уже, как в ранние годы моего священства был один прихожанин, которого я не выносил, который для меня был соблазном, ужасом. Но я чувствовал, что, если я служу, то я должен быть, как желоб, по которому течет и его молитва, и этого я не мог сделать. Я приходил в храм за два часа, за три часа, стоял перед царскими вратами и говорил: “Господи, открой меня! измени меня, чтобы я мог открыться, чтобы этот человек мог войти в меня и через меня подняться к Тебе”. И это бывало; через два-три часа я мог сказать: “Хорошо, войди!” Радости от этого не было, но была открытость и готовность.

Вот те вещи, которые меня поражают в наше время. Нам надо миссионерство открывать по-иному, не то что учить других людей, а самим СТАТЬ другими людьми. Чтобы люди, глядя на нас, спрашивали, — а не то, чтобы мы шли и требовали от них, чтобы они слушали. Так Церковь будет обновляться, если каждый человек будет стоять перед Богом, будет с Ним, будет молиться Ему, давать Ему произносить живые слова в его сердце, соединяться со святыми в одной любви к Богу. Тогда Церковь будет обновляться и обновляться и обновляться. Не в смысле послереволюционного “обновленчества”, а в смысле того, что люди будут новые, и новые люди принесут свет в мир, который так нуждается в свете.